ОПЫТ ПУТИ

 

Людмила Нукневич

 

В первый раз я слушала Лину Мкртчян в Домском. Помню мое ошеломление - словно бы не голос пел, а стены собора источали, сочились звуками столь мощными и с таким диапазоном звучания, что казалось, они не могут принадлежать человеческому существу.

Потом были концерты в зале Вагнера, в Ave Sol. После одного из выступлений в Ave Sol Лина обстоятельно, но как бы с некоторой опаской - чем то слово отзовется? - отвечала на вопросы. Впечатления множились и - дробились; что-то оставалось "за кадром", некое несовпадение, загадка... По смутной аналогии всплыло в памяти давнее, детское еще, недоумение - жил-был всесильный джин, и умудрился он диковинным образом поместиться в обыкновенной бутылке...

Позже мне в руки попала статья о Лине профессора Московской консерватории Татьяны Чередниченко, умная и точная, но как бы намеренно суховатая. Так, подумала я, пишут не только "обозначая явление", - а что голос Мкртчян явление уникальное, никто не оспаривает, - но и, сознательно или нет, побаиваясь его. Подзаголовки  в статье "вопияли": Звук трагический почти страшный; и: Самобытное одиночество; и: Непонимание и восхищение, а вся статья была названа Путешествие в безвоздушном пространстве. Говорилось в статье и о Третьем пути в исполнительском искусстве, едва ли не единственным представителем коего является Мкртчян. Суть этого третьего пути, сколько я поняла автора, заключается в том, что Лина, ни на йоту не "снижая" самое природы высокой классики, позволяет себе, однако,  в исполнении ее оставаться собой, всей собой, какая ни есть, что не только неимоверно сложно, но и, по мнению, так скажем, оппонентов Мкртчян, всяческого осуждения достойно.

Софья Губайдулина, безусловный авторитет в музыке, писала, что Лина "удивительный, оригинальный, захватывающий своей мощью талант с независимым музыкальным мышлением, обостренным чувством  нового, безупречным художественным вкусом".

Но более всего поразили меня, почти запреследовали, слова Александра Сокурова; "Страшная мука и наказание обладать талантом  такого масштаба".

Отклики, впрочем, были очень разными. Оказалось, хвалу и хулу на свою голову, причем то и другое - непременно в превосходной степени,  Лина вызывала с какой-то фатальной неотвратимостью, всей своей, как принято говорить, жизнью. И творчеством, разумеется. Но про это я узнала позже. А после концертов и той встречи в Ave Sol мне просто захотелось, буде такое возможно, познакомиться с голосом человека не только поющего, но и - разговаривающего.

...Мы повстречались во вполне поместительном номере рижской гостиницы, густо уставленном роскошными букетами цветов. Дух в комнате, тем не менее, витал скорее спартанский, нежели оранжерейный, о чем победительно свидетельствовала спираль походного кипятильника, топорщащаяся на блестяще-лакированной поверхности гостиничного серванта. Очередной контрапункт, подумала я, и концы с концами сходиться не желают... Через час или, может, три часа - все сошлось.

Всего, о чем тогда говорилось, конечно, не рассказать, но во фрагментах, которые вы прочитаете, я оставила Линин голос, не изменяя ни слова прямой речи.

ГОЛОС

...Сколько лет я на сцене? Точнее было бы сказать - в профессии. В профессии я пятнадцать лет. Нет-нет, никакого кочевья. У меня ведь концерты редки, крайне редки, иногда пою один концерт в полгода. Поверьте, я не могу тиражировать то, чем занимаюсь. Мои программы настолько насыщенны, что я просто немею после каждого концерта. Я не могу петь два вечера подряд одно и то же. В один вечер я пою Баха, в другой - Свиридова, в третий - Шуберта... У меня  нет своего импрессарио или администратора,  так же, как у меня просто не может быть спонсора. Почему? Понимаете,  люди, которые торгуют тринадцатилетними  девочками в турецких домах  или оружием, но при этом как бы жертвуют на духовность... Я не имею права принимать их помощь, не хочу, нельзя, и все тут. Вот если бы появился  новый Морозов или Рябушинский. который бы просто заболел моим безумием,  который бы действительно понял, чем я занимаюсь, зачем это, кому, почему  так, а не иначе, если бы такой человек  дал мне возможность осуществить пусть не все, но хотя один из моих проектов, ну конечно, я была бы счастлива и безмерно благодарна. Но это невозможно. Людей, которые бы заработали капитал честным путем, пока нет.

Помимо проектов существуют еще и минимально необходимые условия для профессионального существования. Должно быть помещение, в котором я могла бы пропевать версии своих историй. У меня нет такого помещения, я не могу платить за аренду, я иногда пою "всухую" и, выходя на сцену, не знаю, чем это кончится. Безумие, говорите?.. А мне так не кажется. Напротив, было бы странно, будь иначе.  Когда, собственно, было по-другому? И чем это время отличается от какого-то другого? Нет, разница, конечно,  есть, но не "в том месте", о котором вы думаете. У меня сорок монографий, из которых почти ничего не записано. Хотя и понимаю, что я обыкновенный человек, с которым завтра может случиться все, что угодно. И что останется? Я же только музыкант, после меня останется только то, что мне позволили записать, все остальное недоказуемо. Хотя это ведь не прожекты, не мечты, не грезы, это... понимаете,  это как раз в сорок дней дать человеку поесть.

Я люблю петь в храмах тихо, очень тихо, абсолютно нивелируя тембр. Это то, чему меня не учили ни в консерватории, ни в Гнесинском, ни в ГИТИСе. Молитвенному отношению  к слову. Ведь в храме главное - молитва, и каждая фраза высвечивает  то или иное ключевое слово, и в каждом  слове интонируется определенная согласная. Не гласная - именно согласная;  она как бы держит вертикаль света,  как бы создается какое-то подобие золотого сечения, вместе с аркой, сводом, тем излучением, что идет от намоленных образов, и таким диагональным возгласом батюшки у алтаря или вздохом  людей в храме... Я не должна выделяться,  иначе нарушу гармонию, совершенство этого сооружения. Поскольку  у меня низкий голос, я как бы создаю воздушную подушку для хора, оставаясь при этом совершенно незаметной. Хотя бывают случаи, когда не оказывается тенора, и я пою за тенора, нет баса - пою за баса, нет сопрано - за сопрано. В пасхальную ночь я пою уже в четыре часа утра, натощак. Натощак - это нормально, в день, когда у меня концерты, я вообще ничего не ем, не потому, что я "такая духовная", а просто у меня как бы пропадает само это глотательное движение... Хотя нормальные, здоровые вокалисты, они просто должны съесть МЯСА! И что-нибудь еще. БУЛЬОНУ! Они при этом становятся красными, с них течет, но у них тогда есть силы ДЕРЖАТЬ ОПОРУ. Такой опоры у меня нет.

Как я попала в храм? Я была маленькой и вовсе не думала о том, что буду петь. Просто случилось, как случилось. Я родилась напротив храма. Бабушка у меня была католичка, она часто водила меня в костел, и там я плакала от красоты. От красоты... Как Параджанов плакал - от красоты. От всего этого... Но молиться я могла только в православном храме, там и осталась навек. Так естественно все получилось... Вне решения, вне какого-то пути. Путь бывает потом, сначала биография, а потом - путь. Бывает, что они почти несовместны...

Когда я поняла, что должна петь?.. С той минуты, когда осознала это как дар Божий. Мне все говорили, что-де я должна петь, голос, мол... Я не верила, я не хотела петь. Я говорила об этом даре дурно, как бы унижая его. Это была какая-то двойная жизнь. А потом в какую-то минуту... я, честно говоря, уже и не помню, как именно и когда это произошло. Вероятно, все началось с подметных писем, с угроз в мой адрес - в мире искусства  это как бы нормально. Но, как бы там ни было, я поняла, что должна петь, во всяком случае сняла с себя тот чудовищный грех - я ведь молилась о том, чтобы Господь отнял у меня голос...  был такой период в жизни, когда  я молила - Господи, отними у меня голос, я попробую жить как все. Был такой грех...

Знаете, по группе крови, что ли, я такой  человек, который ну просто не может,  чтобы не полечить кого-нибудь, раны зализать, делать что-то такое... И я поняла, что нет такой точки на земле,  где бы не было одиноких, глубоко одиноких, прекрасных, светлых, наполненных  любовью людей. Нет такого места.  И что любовь разлита в мире, и ее след есть даже в самом заброшенном уголке...

Давно ли живу с этим чувством? Да как вам сказать... Я тем острее чувствую одиночество человека, того, кого встречаю или который сидит в зале, чем больше теряю. Что именно теряю? Да все. Главное - людей.

Для меня не существует не духовной музыки. По мне если не духовная,  значит, не музыка. Остается только то, что так или иначе связано с Творцом, все остальное вторично. Все остальное - некий лабораторный опыт, может быть, даже и очень талантливый, яркий, ослепительный, новаторский. И это тоже нужно - как краска мира. Но мир движется за счет Божественного воздушного потока, все остальное - не остается. Вся история мировой культуры - только это, или почти только это. Может быть, это отчасти объясняет то, почему я какие-то банальные, смешные, житейские русские романсы пою как историю Акакия Акакиевича. Все, что я знаю, что люблю, что чувствую, - я все пою как духовную музыку.

О "сатанинстве" в музыке? Ну вот пример, который у всех на глазах, - "Алисы". Кинчев очень талантливый человек,  но у него есть право и возможность  выбора, он мог бы распорядиться своим талантом по-другому, мог бы не доводить до исступления, до звериного остервенения еще ничего не знающих, а только чувствующих детей. И все это действо - стадионами, стадионами! Все понятно: только обольстив душу, можно человека подтолкнуть на что-то такое... Это тайное растление, оно глубже и страшнее явного.

Время такое, говорите? А когда оно было иным? Не время, не среда формирует людей, а люди среду создают, люди на нее воздействуют. Даже если  речь идет об одной семье, одной комнате, улице. Это - отдельное на самом  деле проецируются на мир. И каждое  время несет свои катаклизмы, фантасмагории, свои проблемы, чудовищные  преступления. Почему нам кажется,  что наше время страшнее предыдущего? Разве что потому, что за всю историю человеческого существования никогда не было такого самоистребления, как в ХХ веке, такой крови? На самом деле первая мировая война не кончалась... она - длится. Две вещи случились в начале нашего века - мировая война и геноцид армян, который не был признан миром. Если бы мир признал факт геноцида, может быть, история XX века не захлебнулась бы в крови. Я понимаю, эта тема как бы неуместна в нашем разговоре, можете  ее опустить, это ваше право. Но я просто хотела сказать, что в каждом времени есть все, как в каждом человеке  есть - все. Я немного поездила по миру и видела разных людей. Нормальным людям свойственно в какое-то  время испытывать одно чувство, потом - другое; если нормальный человек  чем-то огорчен, он огорчается, если ему хорошо - он радуется и веселится.  А русский человек отличается от всех прочих тем, что он в одну секунду,  одновременно и радуется, и огорчается, и плачет, и веселится, и отдает,  и принимает все абсолютно. Понимаете?  Все чувства, какие только - возможно, русский человек испытывает  одновременно. То есть обретая любимого  человека, он уже тоскует из-за будущей разлуки с ним. И никто в мире не может понять, что же это такое. Ничего подобного я не видела ни в Швейцарии, ни в Польше, ни в Италии, ни в Испании, ни в Португалии, ни в Америке. Это не значит, что мы лучше или другие - лучше, просто мы - другие.

Сколько во мне кровей намешано?  Не знаю, никогда не считала. Единственной крови, которой во мне ни грамма, - русской. Но я абсолютно, совершенно всей своей судьбой и всем своим выбором, характером, мироощущением, всеми своими любовями, всеми своими недостатками и ошибками, потерями, откровениями - всем-всем, всей этой жизнью совершенно русский человек. Неловко как-то вспоминать о... о Тютчеве, скажем,  или о Цветаевой, Пушкине... Но ведь вся история России такая, целые слободы, в которых жили итальянцы, немцы, шведы, кто угодно, становились самыми что ни на есть русскими. Хотя у меня особый, наверное, случай. Дело  в том, что если бы я была не воцерковленным человеком, вероятно, все сложилось бы и проявилось как-то по-другому. Но поскольку я в храме всю жизнь...

Меня гнали отовсюду, я училась в трех школах и в трех вузах, и меня отовсюду гнали - я привыкла к этому. Мне только и остается, что благодарить своих гонителей. Потому что если бы в семнадцать лет меня не изгнали из города, в котором я родилась, я бы, наверное, погибла. Знаете, где я родилась? В Одессе. В городе, где я всем чужая, всем, поверьте.

Когда я училась в консерватории, у меня было девять выговоров в личном деле и каждый - последний, со строгим предупреждением. Я никогда не была ни в комсомоле, ни тем более в партии, но на всех этих собраниях только и говорили, что вот я какая безобразная диссидентка, хулиганка. Я вообще большую часть своей жизни, уже зрелой, здесь, в Москве, провела, знаете ли, на корточках - чтобы не видели  меня, не стучали, не отчисляли. И все равно не помогало.

А знаете, куда я пошла, впервые оказавшись  в Москве? Первое, что я сделала,  это нашла улицу Герцена, чтобы подойти к памятнику Чайковскому у консерватории. И, Боже мой, что со мной было, когда я увидела этот памятник!  Я знала музыку Чайковского, я знала  его - человека трагичного, печального,  одинокого, да, пусть пьющего, но... Но вот это - Чайковский, вот так развалившийся, в руке не то бокал, не то бутылка?! И я поняла, какая ложь меня ждет в этом городе, какой ужас. Потом я поехала в зоопарк, потому что знала, что там клетки с котиками, и там редко меняют воду, и вода пахнет морем...

Вот эту разлуку я не пережила - разлуку с морем. Марина Цветаева говорила, что она не любит моря, потому  что море - горизонталь. Но ведь это не так. Горы, они - зримая вертикаль, а разве можно дойти до самого дна морского? Мы не знаем вертикали моря, и что может быть глубже  моря? Я уж не говорю о граде Китеже...

Нет-нет, чтобы сохранить присутствие  духа, никаких таких особых усилий мне делать не нужно. Это не моя заслуга. Это не я... Я просто никогда не уходила из храма.

P.S. Прощаясь, Лина протянула кассету с записью: "Любите ли вы Глинку?", и, улыбнувшись нечаянному  совпадению: "Я не спрашиваю,  любите ли вы Брамса".

Когда почему-либо это очень надобно -  сохранить присутствие духа, я ставлю кассету с записью Глинки в исполнении Лины Мкртчян. Запись, кстати сказать, тоже не тиражированную.