ОГНЕННЫЙ СТОЛП
Лина Мкртчян. Жизнь между большой сценой и храмом

Сто лет назад Шаляпин пел в Нижнем Новгороде. "Я пойду его слушать, если даже он целый вечер будет петь только одно "Господи, помилуй!". Уверяю вас, и эти два слова он может спеть так, что Господь - Он непременно услышит, - или сейчас же помилует всех и вся, или превратит в пыль, в хлам, - это уже зависит от певца, от того, что захочет он вложить в два слова" (М.Горький). Похожее состояние испытывали те, кто 5 декабря слушал Лину Мкртчян в Доме ученых ЦАГИ.

Лина знает, как обращаться со своим голосом, - только взывать, только благовествовать, подобно ангелу: "Чистая Дево, радуйся! И паки реку, радуйся!" Главным содержанием вечера духовной музыки в исполнении Лины и хора Анатолия Гринденко была любовь, которая "выше возраста, выше пола, выше всех земных определений и разделений". Звучащие образы такой чистоты и величия - бесценный дар всем нам, с этих звуков начинается христианин - вкусивший сладкого, не возьмет в рот горького.

Лина поклонилась залу - в темном платье, белая накидка слегка покрывает голову - скромный и праздничный, воскресный облик прихожанки, певчей на клиросе. Она вышла для поклона, но первые два произведения хор Московской патриархии пел без нее. Суровая "софийность" монастырского распева "С нами Бог!" говорила о кристально-твердом видении мира, и порой мужчины словно шли на приступ с неумолимым forte. Пока они пели, Лина ждала и, может быть, молилась при входе. Но вот она присоединилась к поющим: "Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых". Теплый, струящийся, пламенный голос обвил чистые хоровые кристаллы, и началась, развернулась мистерия, во время которой каждый мог перенестись в возвышенный мир, необоримый и бескомпромиссный. Дивный альт Лины миловал всех и вся. Мужской хор - одиннадцать певчих, облаченных в черные подрясники, двенадцатый - регент Гринденко. "Есть апостольское число, для России оно - двенадцать!"

Л.М.: Хор "Древнерусский распев" Анатолия Тихоновича Гринденко знают во всем мире и любят все, кому дороги святоотеческие ценности. В этом хоре все певчие воцерковлены и поют - не сольфеджио на темы Святого Писания. Хор исполняет музыку допетровской Руси, того времени, когда церковный, учебный и Новый год начинались в один день и все было гармонично. Хор знакомит с такими высотами древнерусского искусства, о которых ни мы, ни тем более европейцы и не подозревали.

До 1995 г. по благословению владыки Питирима хор регулярно пел в храме Воскресения Словущего в Брюсовом переулке - и только знаменным распевом. Знаменный распев - столповое (октавное) пение - когда-то в древнерусских храмах на восемь гласов в унисон распевали попевки-подобны, записанные крюками, т.е. знаками - знаменами. Особенно восхищало верующих звучание басов (нижников). У хора Анатолия Гринденко 1 3 компакт-дисков унисонного "ангелогласного" распева и старинного "многогласия".

Что же сблизило, соединило хор и Лину Мкртчян? Слово и молитвенное к нему отношение. В начале было Слово... И Слово было Бог.

А.Г.: Наша работа с Линой - исключение из правила. Я услышал, как она пела Чайковского, и меня поразило ее понимание слова. У нее слово - вначале, как бы прежде голоса. У меня же был иммунитет против женского пения, я его не переносил, особенно когда говорилось, что женщина заслуженная, народная, а потом - с начала до конца это страшное вибрато, напоминающее дверной звонок, и чудовищная мимика. Феллини гениально отразил это в своих фильмах. Лина поет иначе, она служит тексту, смыслу, умеет создать оттенки не только слова, но и частей слова, достигая желаемого эффекта изменением тембра голоса и разнообразной звучностью его, которая в ее устах знает тысячи ладов. Лина может петь... как плакальщица, с "комком в горле", с особым дыханием, со вздохами, и владеет мелодекламацией как истовой проповедью. Ее служение слову вызывает страшную панику "певичек", они бы торжествовали, если бы она делала это плохо.

Странная, порой даже неосознанная ненависть "мучителей" гонит птицу певчую из мира в храм, но и в храме она - певчая. Блаженны изгнанные Слова ради.

Л.М.: Помню, первое, что я сделала, попав в Москву, - я побежала к Петру Ильичу Чайковскому. Я никогда не видела его памятника, только знала, что он стоит у входа в консерваторию. Я знала всю его музыку и через нее постигла его страдания и одиночество, и вдруг я увидела чудовищного, черного; разгульного, этак развалившегося, как бы с бутылкой в руке, человека... Умирая от душевной муки, я просто осела на асфальт, обхватила голову руками и поняла, какая ложь ждет меня в этом городе...

Взгляните на памятник Чайковскому вблизи, и вы согласитесь с Линой. Но все-таки именно здесь, в Москве, она нашла свой храм, "маленький беленький храмик с цветной мозаичной иконой Николая Чудотворца на вратах", в который ввела ее Анастасия Ивановна Цветаева. Зайдите в храм Николы в Пыжах, что на пути в Третьяковскую галерею.

И не постигнешь синего ока,

Пока не станешь сам как стезя.

Ее стезя - торжество пения, соединенное с неизбывной участью изгнанницы. Какое несовпадение, зияние между тем и другим! Даже смиренное признание Лины, что "она - такая, как и все, только слабее, грешнее", сводилось к нулю нашим "неверием", переходящим в овации. После концерта и антракта на беседу с ней снова пришел весь зал. И мы поняли, что обладание таким талантом - мука, и постигали состояние ее души, израненной уколами рока. Она же искала во всем безличное, безымянное начало любви. "Возлюби ближнего, как самого себя". В понимание Лины - ближнего - больше, чем себя!

Программы, которые она поет, - тоже ее стезя. У нее 42 концертных программы, и в каждой -привнесенный ею сюжет, это драмы с зачином-кульминацией в точке золотого сечения, эпилогом. И над каждой - арка смысла, вполне понятного одной Лине. Сложить такие "истории" совсем не просто даже из "готовой" классики, ведь чтобы выбрать, нужно знать всю музыку. Лина - один из самых просвещенных людей в России.

Мкртчян избрала стезю "богодухновенного" пения. Все начинается с обретения человеком своего креста, на который - не напрашивайся, от которого - не отказывайся. Можно себе представить, каково было верующему ребенку среди школьной пионерии. Были и другие, странные знаки...

Л.М.: У одесситов особенный тянущий говор, а у меня он с рождения - иной, я говорила на правильном русском языке, и это явилось первопричиной моего полного отторжения, а поскольку я с детства была в храме, все это как-то соединилось. Меня исключили из трех школ, потом прогнали из Одессы. Когда я приехала в Москву, не подумайте, что хоть что-то переменилось. Меня отчислили из Гнесинского института за то, что я не хотела после смерти моего великого учителя - Полины Львовны Трониной - заниматься у другого, посредственного, потом - из консерватории. В ГИТИСе декан факультета музыкального театра Б.Покровский грозил: "Если я узнаю, что ей выдали диплом, - уйду". 29 июня я пела государственную программу, а в Москве шел снег. Корочку мне все-таки выдали, 25 октября, под столом с фонариком. И знаете, в моей жизни не было случая, чтобы кто-то спрашивал у меня диплом. Я никогда и нигде "не работала".

А пою я по памяти, удержавшей то, что Полина Львовна успела мне передать за три года в Гнесинке. В моем понимании она была последним носителем русской вокальной традиции, я - ее последняя ученица. Слово прежде голоса - это и есть первое и главное отличие русской вокальной школы от немецкой, тем более - от школы итальянской. И все-таки, не будь я церковной певчей, я бы не пришла к этим основам, Полина Львовна лишь указала на то, что уже копилось во мне. Она была для меня всем. До 17 лет я почти не говорила, боясь испугать бабушку с дедушкой, у которых я воспитывалась с десятимесячного возраста. С Полиной Львовной я заговорила. В первый год за беседой мы просто перестали спать ночами. Она была близким другом С.А.Есенина, знала Маяковского, принимала участие в знаменитых собраниях в Политехническом музее, где по моде того времени сочетали музыку и поэзию, к примеру, она - потрясающая камерная певица - в первом отделении пела Шумана, а во втором - читал стихи и прозу Сереженька Есенин. Полина Львовна ввела меня в круг своих знакомых и образов-воспоминаний. Кроме того, я вынуждена была три года спать на кровати, где безумная, пьяная, страшная Дункан любила Сергея Александрович л Есенина. Я знала, чувствовала, что Сережу убили, знала историю с Маяковским... Круг П. Л.Трониной - это достояние русской культуры и колоссальный информационный пласт, все это я впитывала мгновенно. То были люди, прошедшие сталинские лагеря. После Полины Львовны я бесконечно обязана В.В.Рябову, А.И.Цветаевой, А.А.Андреевой, В.Б.Микушевичу (автор книги и трех сценариев о Л.Мкртчян), пять лет моей работы связаны с кинорежиссером А.Сокуровым. Среди незабвенных учителей изначально - Шаляпин и Пушкин, а в числе главных историй моей жизни - "петербургский роман" (период работы над фильмом о Густаве Малере - прим, ред.), который завершился вручением Пушкинской премии. Я единственная из музыкантов удостоена этой "царскосельской" премии, у меня нет никаких других званий и отличий.

Как итог этой повести, бесконечно искренней,- прав тот, кто искренен! - хочется привести слова Лины Владимировны, имеющие прямое отношение к ее миссии.

Л.М.: Меня очень часто упрекают в том, что я пою "на разный манер", каждое произведение иным тембром. Многие считают, что я - новатор. Ничего подобного. Не в оправдание свое, а справедливости ради еще раз скажу о старинном знаменном распеве. Здесь певчий в состоянии слиться, если он тенор - с басом, если бас - с первым тенором, а слияние возможно лишь при двух условиях: при полном смирении, абсолютном растворении в другом человеке и при стопроцентном владении всеми нюансами тембра своего голоса. Когда в таком слиянии нет ни одного перехода, за счет этого создается единогласие - огненный столп, свеча, аккорд, соединяющий землю и небо. А голос - это прежде всего тембр, и только тембром можно передать все чувства, состояния, мысли, а никак не объемом голоса. Я говорю прописные истины, но вы не можете себе представить, в какие штыки это принимается. Откуда это у меня? У меня вообще нет ничего от себя: дар - от Бога, знания - от людей, доброта и какое-то самоотреченное отношение к миру - от храма. А пение... может быть, дает о себе знать какой-то, даже мне неведомый осколок старой культуры, с которой Богу было угодно меня соединить, чтобы мой крест был уж совсем неподъемным.

Крест возрождения, "реанимации" нравственности и святости, культуры допетровской Святой Руси - неподъемен и для всей России, но поднимать его надо, и Лина в этом не одинока.

Ирина МАСЛОВА

«Жуковские вести» 17 дек. 1997 г.